про тех, кто по годам подходит. Ну и что? Ничего бы не изменилось. Понимаешь, было бы все то же. Ну раздвигала бы ноги под Колькой или под Витькой. Как подумала такое, аж страшно стало. Выходит, я всю жизнь так и прожила без любви.

Акулина молчала, именно сегодня, вспоминая прожитые годы, она думала что-то в этом роде.

– Конечно, можно сказать, что мы старухи, на следующий год по пятьдесят стукнет… Но ведь те, в фильме, тоже немолодые. Если бы повстречала такого, все бросила бы к черту… Вот сейчас вспоминаю, как все было. Ты уехала, остальные девчонки замуж повыскакивали. Я одна незамужняя осталась… И получилось, вроде я виновата, вроде как меня никто не берет… А то, что никого в деревне не было, чтоб вот так, как в омут головой… Нет, мать с утра до вечера трындила, смотри, останешься в старых девах… И вышла я замуж потому, что так надо, вроде как на работу поступила. Вот не нравится мне работа на почте, а работаю, потому что больше негде… в совхоз я не хочу, свой огород вот, – Вера провела ребром ладони по шее. – Неужели все так живут? Вот ты как со своим? Все-таки в городе…

Акулина скривилась:

– Не сыпь мне соль на раны.

– Вот видишь. А может, выдумали все про любовь? Хотя вон у Машки Саморцевой брат застрелился, когда его деваха за другого замуж вышла. А может, это и не любовь была, а дурь с его стороны. Я как замуж выскочила, так сразу все закрутилось, завертелось, хозяйство, дети… двадцать пять лет, как белка в колесе… А тут вроде как слетела с колеса или вынырнула откуда, и жизнь мне эта стала во, – Вера снова провела ребром ладони по шее. – Я тут все на много раз передумала. Думала, может, я сама виновата, что-то не так делаю, ну не делаю… веду себя… ну ты понимаешь. Нет, смотрю, и остальные так же. Ведь нам что было надо? Чтоб муж не пил и деньги домой носил, потом чтоб хозяйственный был… Вроде мы к ним на работу, а они к нам… Я все понимаю, баба создана богом, чтоб детей рожать. Это святое, без них вообще тоска. Но я-то не курица – снесла яйцо и рада. Не инкубатор. Я женщина! Лучше бы я по-прежнему крутилась в своем колесе и не думала об этом. А то нет мне, Аля, покоя… Жизнь к концу пошла… бабье лето, оно короткое. Неужели и дальше так? Так и доживу… ничего не хочется, все из рук валится. А вон и мой, – приподнимаясь, глянула в окно Вера. – Я недавно, ну как эта моча о любви мне в голову ударила, спросила его: «Любишь меня?» А Семен глаза выпучил и принюхиваться начал, ты что, мол, выпила где… Ох не знаю, не знаю.

В сенях раздались шаги. И Вера замолчала.

Акулина вернулась в свою ограду, но в дом не пошла, снова застыла, глядя на реку, на гору на той стороне, всю в желтых пятнах – осень уже начала пробовать свои краски…

Сразу после десятилетки Акулина уехала в Иркутск. С каким ожиданием счастья ехала она на пароходе и потом на поезде!..

Для начала (это она так думала и родственники, у которых остановилась, – что для начала) окончила курсы водителей троллейбусов. И так продолжала ездить до сих пор. Правильно говорят, что нет ничего более постоянного, чем временное. В троллейбусном парке и мужа встретила. Подкинула ей судьба веселого симпатичного слесаря по прозвищу Три Ивана, так как звали его Иванов Иван Иванович. И сослуживцы не раз шутя спрашивали ее: «И как ты ухитряешься сразу с тремя жить?» В первые годы она отшучивалась, говорила, что ее на пятерых хватит (из скромной деревенской девчонки жизнь быстро превратила ее в шуструю деваху, спокойно чувствующую себя в мужском коллективе и имеющую про запас набор матерных слов). Потом начала отвечать, что муж и за одного-то Ивана не справляется. И спрашивающие понятно кивали головой. Потому что Иван с каждым годом пил все сильнее и сильнее, а в последнее время Акулина почти не видала его трезвым. Вот Вера жалится – прожила без любви, а, поглядеть, Семен всегда трезвый, вечно что-то по дому делает. Верке бы годок с Иваном пожить, может, и не стонала бы, что любви нет… Она, Акулина, жила и ни о какой любви не думала… Эти постоянные пьяные скандалы, секс – когда запах перегара отбивает всякую охоту этим заниматься… Нелюбимый муж, нелюбимая работа, и дома все приходилось делать самой… И так тридцать лет. И ведь вытерпела как-то. Может, благодаря двум дочкам-погодкам, слава богу, были зачаты, когда Иван еще пытался вести трезвую жизнь. Неужели все бабы живут вот так, по привычке?

А девчонкой сколько мечталось о чистой, взаимной любви, чтоб всю себя отдать, без остатка. Отдать. Кому? Сколько баб на свете переполнены невостребованной любовью… вот взять Веру, ей все завидуют, что такого мужа отхватила, а она… А может, Вера права, когда говорит, что мужики пошли холодные, как рыбы, сунут и думают, что это и есть любовь…

Акулина тяжело вздохнула, что за осень такая нынче, что всю душу ей растравила?

Нет, надо начинать копать картошку, а то от этих мыслей с ума сойдешь. Да и кто бы догадался, о чем она думает – стыдоба. Почти полвека прожила, а думы – о взаимной любви. Тут доски для гроба надо заказывать, а не о любви думать. Все, завтра с утра начинает копать, потом сразу продаст и надо быстро возвращаться в Иркутск, надевать семейный хомут и ни о чем не думать. Иначе хоть в петлю.

С непривычки – давно не копала – к вечеру заболела поясница, а не выкопала еще и треть поля.

– Что, согнулась? – крикнула с соседнего поля Вера. – И разогнуть вечером некому. Ничего, согнутой даже лучше, завтра будет удобней копать.

– И куда мама столько посадила? – вздохнула Акулина, поправляя тыльной стороной ладони волосы.

– Как куда? – отозвалась Вера. – Это деньги. Вот погоди, через день-два понаедут работяги с комбината. Для них триста-четыреста километров пустяк. Будут ходить по домам, скупать картошку. Сами и из подпола вытащат, сами и по мешкам растарят. Так что шевелись, копай. Тетя Зина обычно за два дня выкапывала, как с утра начнет, так до позднего вечера, а ведь семьдесят было. А ты еще молодуха. Так что не ленись. Только поменьше задом к дороге поворачивайся, а то мужики забор снесут. Насидела задницу в троллейбусе.